Пауль Герберт ФрайерАльберт Швейцер. Картина жизни
От автора
Сердечной дружбой был связан я с Альбертом Швейцером. Когда известный гуманист и ученый, доктор философии, богословия и медицины пригласил меня к себе в больницу в девственном лесу, в тогдашней Французской Экваториальной Африке, а ныне Габонской Республике, я с величайшей признательностью, более того, с благоговением принял это приглашение и тотчас поспешил на его зов. Этой встрече предшествовала длительная переписка. И встреча состоялась не только потому, что нам хотелось познакомиться по-настоящему: была еще надежда услышать от собеседника много нового и интересного. Мне не терпелось больше узнать о самоотверженной работе персонала больницы в Ламбарене, о его благородной помощи африканцам, а Швейцер ждал рассказов о строительстве новой жизни в социалистической Германии — Германской Демократической Республике. Между нами сразу возникло глубокое взаимопонимание, которое впоследствии перешло в дружбу, длившуюся до самого конца жизни великого друга людей Альберта Швейцера. Сколько раз я приезжал к нему, в далекий африканский девственный лес! Но эти встречи лишь скупо утоляли мою жажду общения с замечательным человеком, который не только проповедовал «благоговение перед жизнью», но и много лет лечил беднейших из бедных, самых эксплуатируемых и обездоленных. Я понял: его неизменная помощь им была, по существу, упорной, изнурительной борьбой против колониализма, эксплуатации и ханжеской лжи.
В Германской Демократической Республике глубоко чтят Альберта Швейцера. Великий гуманист имел французское подданство, но немецкий язык был для него родным, как, впрочем, и немецкая культура. Друзья Альберта Швейцера понимают, что его надежда на воцарение человечности может быть осуществлена лишь в социалистическом обществе.
Вот уже много лет в ГДР работает Комитет имени Альберта Швейцера. Комитет этот не только поддерживает больницу в Ламбарене, он старается также сделать швейцеровский гуманизм достоянием широких кругов общественности. Сотни социалистических бригад на предприятиях, школы, больницы, детские сады, улицы и общественные учреждения носят имя Альберта Швейцера.
В наших нескончаемых беседах с Альбертом Швейцером в Ламбарене всякий раз затрагивался вопрос о человеческом счастье, об особых возможностях в этом отношении социалистического общества. Этот разговор глубоко волновал меня: сколько раз я слышал от Швейцера, что сам он, в сущности, никогда в своей жизни не был по-настоящему счастлив — слишком много горя и нищеты он видел вокруг.
Он не уставал слушать рассказы о новой жизни в Германской Демократической Республике и о Советском Союзе. Не раз он говорил мне, что его друг, выдающийся французский писатель Ромен Роллан, еще много десятилетий назад восторженно рассказывал ему о том новом, что он увидел в Советском Союзе. И я был несказанно рад, что могу поведать ему о моих многочисленных друзьях и интересных встречах в СССР. Должен отметить, что в последние десятилетия своей жизни Альберт Швейцер с большим интересом и симпатией следил за успехами советского народа.
Я рад предложить вниманию советских читателей эту книгу и благодарен Главной редакции восточной литературы издательства «Наука», предоставившей мне эту возможность. Надеюсь, что и советские читатели с интересом встретят рассказ о жизни великого гуманиста и неутомимого борца за мир Альберта Швейцера.
Введение
День выдался жаркий. Вечером с реки Огове подул ветерок, но не принес с собой прохлады. Уже с полудня, когда на землю спустился зной, между строениями больницы редко можно было увидеть людей. Даже дети, которые обычно шумели весь день, и те угомонились, притихли, Багровое солнце в ярком мерцании венца низко нависло над лесом, за рекой. Все вокруг жаждало ночной прохлады, но, как всегда, лишь посвежело.
Вдвоем с Альбертом Швейцером мы поднимались на взгорок. Мы засиделись в аптеке, где отвечали на письма, сотни писем со всех концов мира, в которых люди восхищались подвигом Швейцера.
Невыносимо тяжко было работать в душном доме, с раскаленной крышей из рифленого железа.
Я, как мог, помогал Швейцеру в его работе. Он охотно принимал подобную помощь от своих ближайших сотрудников и друзей, приезжавших к нему в Ламбарене. Так и мне посчастливилось не только слегка уменьшить гору писем, приток которых никогда не оскудевал, но впоследствии и помочь Швейцеру уладить дело с его архивом. Я сейчас еще хорошо помню те дни 1964 года, когда я приехал навестить доктора и он отдал на мое попечение тридцать пять ящиков с аккуратно сложенными бумагами. Я сам отвез их на грузовике в Либревиль, откуда их отправили в Европу.
В тот день мы напряженно трудились несколько часов кряду, и на широком столе лежала, радуя взор, довольно солидная стопка писем с ответами. Однако другая, большая стопка писем, требовавших ответа, вопреки всем нашим усилиям убавилась ненамного.
Швейцер шел быстрым шагом, но, казалось, не столь стремительно, как раньше. Неизменной осталась лишь его характерная походка: как и прежде, он шагал, слегка наклонясь вперед. Я украдкой поглядывал на него. Разве не заметна усталость на его лице? И только ли нынешняя жара тому причиной, только ли обилие из года в год писем, на которые надо отвечать хотя от непосильного напряжения сводит руку? Мы молча шагали рядом. Наша беседа иссякла уже давно, несколькими часами раньше, — жара не терпит лишних слов. И снова я подумал: зачем, зачем он взял на себя эти тяготы? Тяготы, которые длятся не один десяток лет. Ведь ему уже далеко за восемьдесят.
Мы подошли к дому Швейцера. Мне казалось, он не разгадал мои мысли. Где уж там. Особенно после такого денька! А что, если все-таки?.. Как часто Швейцер поражал меня тем, что, будто читая мои мысли, догадывался, какой вопpoc меня занимает!..
— Будь добра, кинь на ступеньки джутовый мешок, — попросил Швейцep свою верную помощницу Матильду Коттман, которая показалась в дверях.
Мы уселись на этот мешок.
Багровoe раскаленное солнце, казалось, висело в ветвях деревьев. Швейцер внезапно прервал молчание. По обыкновению сразу перешел к сути дела. Только слегка тронул правый ус, а это означало: «Сейчас ты услышишь забавную историю».
Значит, он все же разгадал мои мысли?..
Как-то раз, в девяностых годах прошлого столетия, знаменитый органист Bидoр привел своего ученика Швейцера на раут к княгине Меттерних. Учитель хотел, чтобы его ученик, этот неотесанный эльзасец, обрел в светском обществе хорошие манеры. Княгиня была вдовой бывшего австрийского посла во Франции. Супруги Меттерних в свое время настолько сблизились с французским императором и императрицей, что ни одно празднество в Версале не обходилось без участия княгини.
В 1871 году, после свержения Наполеона III, австрийскому послу пришлось уйти с политической арены. Однако княгиня отнюдь не собиралась отказываться от светской жизни; двери ее дома были гостеприимно раскрыты для политических деятелей, представителей науки и культуры, а кроме того, широко открыт был доступ всевозможным сплетням. На исходе века, в годы острой политической борьбы, которая привела Францию на грань гражданской войны{1}, в салон княгини стекались сливки парижского общества. Довольно часто здесь появлялась и ее подруга — вдовствующая императрица Евгения. Она жила в Англии, и с 1871 года ей не разрешалось приезжать во Францию, поэтому она путешествовала инкогнито, скрываясь под именем графини Пьерфон, хотя, разумеется, ее истинное имя ни для кого не было тайной. Однажды в присутствии юного Швейцера, а также бывшей императрицы произошел следующий эпизод.
Кто-то привел в салон и представил княгине тщедушного человечка, по профессии, как вскоре выяснилось, школьного учителя. Он был необыкновенно чем-то возбужден и попросил у княгини дозволения сказать несколько слов ее гостям.
Короче, этот человек оказался председателем парижского «Антисемитского гимнастического общества» и хотел просить присутствующих сделать пожертвования в фонд этой организации. Княгиня, разумеется хорошо осведомленная о том, какие страсти бушевали вокруг дела Дрейфуса, ничем не выдала своих чувств. Она хлопнула в ладоши, и все взоры обратились к ней. Тогда она обернулась к учителю. Он сделал глубокий вдох, готовясь произнести речь, и от волнения сильно вспотел, но, прежде чем он успел заговорить, княгиня предложила ему снять пиджак. Учитель слегка удивился, однако пиджак снял. Затем он снова сделал глубокий вдох, но княгиня предложила ему снять еще и жилет. Председатель общества гимнастов, немало озадаченный поведением княгини, выполнил и эту просьбу хозяйки. Вот теперь можно говорить. Но княгиня снова остановила его: «Прошу вас, прежде чем вы обратитесь с речью к моим гостям, будьте столь любезны продемонстрировать нам хотя бы несколько „антисемитских“ гимнастических упражнений». Под оглушительный смех гостей проситель пулей вылетел из зала.
Швейцер снова потрогал свой ус. В его улыбке сквозила задумчивость. Как странно, что он вспомнил эпизод более чем полувековой давности. Мне, во всяком случае, это показалось странным. Зазвенел гонг, приглашая к ужину, но Швейцер еще успел досказать: «Княгиня, разумеется, кокетничала своим свободомыслием, но была в ее поступке и бесспорная смелость — ведь вряд ли кто-либо из ее знатных гостей держал сторону республиканцев и уж, во всяком случае, не сторону осужденного капитана — еврея Дрейфуса».
Когда дневной свет окончательно погас, мы поднялись со ступенек.
Весь вечер его рассказ не выходил у меня из головы. Снова и снова я думал: не в этом ли незатейливом эпизоде, случившемся много лет назад, таится ключ ко многим необычным поступкам доктора? Мыслимо ли, чтобы человек спустя столько лет так живо сохранил в памяти эту историю, шутливую и вместе с тем поучительную, что слушателю сразу видится в ней нечто весьма существенное?